«Россия — театральная империя» Художественный руководитель «Сатирикона» Константин Райкин — о национальном достоянии и свободе творчества
30 лет назад Константин Райкин возглавил «Сатирикон». «Известия» поговорили с народным артистом России о том, как управлять театром со своими традициями, не сделать из него монумент и воспитать себе смену.
— Из 80-летней истории «Сатирикона» вы у руля три десятка лет. Столько же театр прожил в своем старом доме в Марьиной Роще. Сейчас вы играете в чужих стенах — реконструкция здания затянулась. Как переживает кочевые условия труппа? Удалось ли удержать артистов?
— Если бы труппа развалилась, мы бы с вами не разговаривали. Поскольку это мое детище, то ради этого я живу на свете и, как все мои коллеги, с нетерпением жду новоселья. Мы 30 лет в этом доме прожили, а до того театр Аркадия Райкина существовал почти полвека без своего помещения. У отца была концертирующая бригада, с которой он выступал на разных площадках. Это был настоящий театр с очень сплоченным коллективом. Что бы ни говорили, но команда, компания — сердце театра.
Хотя большое значение имеет, есть ли стены и крыша у труппы. Ведь артистам нужно где-то репетировать и играть. К сожалению, пока у нас такого места нет. Поэтому центр творческого интереса некоторых артистов перемещается в другие места. Происходят разные сложные процессы, мы вынуждены упускать какие-то выгодные предложения, но всё равно что-то придумываем.
Сейчас выпустили два спектакля, где заняты мои вчерашние выпускники, — «#НЕПУШКИН» и «#НЕБАЛЕТ». Режиссер Егор Перегудов для большой сцены репетирует «Дон Жуана» Мольера. В спектакле заняты ведущие артисты «Сатирикона» и я в том числе. Денег с трудом хватает на одну большую постановку, так как большая их часть уходит на аренду.
— Так, может, выход в гастролях?
— Мы очень благодарны Федеральному центру поддержки гастрольной деятельности, который организовал нам гастроли. Вскоре поедем в Петрозаводск. Повезем туда постановки «Король Лир», «Лекарь поневоле» и поэтический спектакль «Своим голосом». Затем нас ждут на «Русских сезонах» в Италии. Помимо мольеровского «Лекаря», к моему большому опасению, туда поедет спектакль «Константин Райкин. Вечер с Достоевским» Валерия Фокина. Это моноспектакль по повести «Записки из подполья». Там сплошной текст, говорю я его быстро. Перевод должен быть в таком же темпе. Пока не понимаю, как это будет технически сделано.
— Шесть лет назад вы рискнули и открыли свою школу. Имело ли это смысл? Ведь каждый год творческие вузы столицы выпускают сотни артистов, продюсеров, режиссеров.
— Я набираю небольшие курсы. Год назад был первый выпуск. Половина выпускников попала в труппу «Сатирикона». Остальные устроились в другие театры. Хотя сейчас влиться в любую труппу очень трудно. Всё сокращается. При этом в творческих вузах есть норма выработки: 65% из каждого выпуска должны трудоустроиться. Реальную ситуацию эта цифра, конечно, не учитывает.
— Не боитесь, что ваши ребята расстанутся с профессией?
— Кто-то, может, и расстанется. Такое бывает всегда. Но я их всех потенциально воспитываю для себя. Это очень удобно, когда художественный руководитель курса является еще и худруком в театре. Переход с ученической скамьи в театр — процесс болезненный.
— В следующем году «Сатирикон» отмечает 80-летие. Планируете отпраздновать юбилей на родной сцене? Как продвигается строительство?
— Сейчас оно идет полным ходом, и в воскресенье, и в праздники. Сроки сдачи пришлось сдвинуть из-за планов метро. Оказалось, что вторая кольцевая ветка пройдет ровно под нашим театром. Пришлось остановить строительство, серьезно переделать проект, укреплять фундамент, а для этого пройти целый ряд согласований.
Думаю, в конце 2019 года мы все-таки въедем в свой дом. Тогда же и юбилей отметим. А если это не совпадет с датой открытия театра... Помпезность дат мне кажется свидетельством стремительного старения.
— Денег, чтобы завершить строительство, хватает?
— Это деньги инвестора, при этом театр и его здание вернется государству.
— Многие не вникают в эту сторону вопроса, не учитывают, что проект инвестиционный, и обвиняют вас в жадности. Мол, Райкин зарвался. У него и торговый центр, и школа, а он еще и на театр просит.
— Это просто ложь или недоразумение. Я никогда не занимался и не занимаюсь бизнесом. В свое время реконструкция «Сатирикона» была федеральным проектом. Строительство шло 12 лет, дошло до определенной точки и заморозилось. Чтобы возродить стройку, мы нашли инвестора и с его помощью доведем это до конца.
— В обмен на деньги инвестор попросил ваше имя для торгового центра?
— Нет, это другой проект. Имя Аркадия Райкина стало брендом всего микрорайона, мы получили возможность построить Высшую школу сценических искусств. Школа существует за счет двух благотворителей и маленьких денег, которые мы зарабатываем платными курсами и дополнительным образованием. Я в ней работаю бесплатно. Свою зарплату худрука отдаю студентам. А к «Райкин Плаза» я не имею никакого отношения, хожу туда как простой покупатель.
— Какое-то время назад вы подняли волну полемики вокруг взаимоотношений театра и государства. Что заставило вас вызвать огонь на себя?
— Я говорил о ситуациях, когда разные общественные организации «борются за нравственность», возлагая на себя функции цензоров. Пытаются давить на властные решения, административные органы, на общественность и учреждения культуры. Я говорил о своем отношении к этому явлению. Тут и закрытие выставок, и отмена спектаклей, когда пытаются урезонить, сделать так, как считают нужным. Я призывал театральное сообщество к сплоченности и цеховой солидарности, чтобы этому противостоять.
— Смогли ли вы с Министерством культуры найти точки соприкосновения в борьбе за свободу творчества?
— Недавно состоялась встреча с министром культуры Владимиром Мединским. Разговор был непростой, но обе стороны он обнадежил. И это хорошо, потому что я руковожу государственным бюджетным учреждением. Очень важно, чтобы был диалог с моим непосредственным начальством. Если он и утончился на каком-то этапе, то сейчас у меня есть уверенность, что этот контакт будет иметь позитивные последствия и для театра, и для министерства.
Основания — внутренние, интуитивные — я для этого получил. Это не первый мой разговор с начальством, я все-таки отличаю сокола от цапли, особенно при южном ветре, как говорил наш любимый Гамлет. Поэтому думаю, что не ошибся в оценке этой беседы.
— Как, на ваш взгляд, должны развиваться отношения театра и государства?
— В основном театры — государственные учреждения. Известное дело, что по всем показателям мировой театральной экономики бюджетный театр не может обойтись без дотаций. Финансовое и организационное участие государства необходимо, чтобы развивалась театральная культура. Россия — театральная империя, и в этом деле является примером для всего мира.
Репертуарный театр часто позиционируют как обузу. А это уникальное творение русской культуры. Огромное достояние, драгоценность, которую надо беречь и понимать. А чтобы понимать, чиновнику, который занимается театром, надо очень в этом разбираться, быть художественно и духовно заинтересованным человеком. Но чиновник не должен говорить художнику, что ему делать, а что не делать.
— В вашу творческую деятельность государство когда-либо вмешивалось?
— В мою — нет. Но я помню времена, когда мой отец Аркадий Райкин по много раз сдавал свои спектакли чиновникам. Сейчас, слава Богу, прямой цензуры нет. Во всяком случае я на себе ее не испытывал.
— Как вы относитесь к назначениям, которые произошли в театрах Олега Табакова? Владимира Машкова в «Табакерке» ждали с большим нетерпением, нежели Сергея Женовача в МХТ.
— Истина не с большинством. Поэтому как, кого, где приняли, не имеет значения. Я очень неплохо знаю и того, и другого, знаю, какие это высочайше одаренные люди. Понимаю, что может получиться и не получиться как у одного, так и у другого. Отношусь к ним как к режиссерам, лидерам крайне положительно, но понимаю, что это совершенно не исключает огромного количества трудностей. Всячески желаю им их преодолеть.
Константин Райкин: «Я для своего театра сделаю многое, но не все»
Не только в театре бывает аншлаг. 18 мая он случился в баре отеля Four Seasons на «Московских диалогах», которые «БКС Ультима» второй год устраивает для своих клиентов и партнеров. Виновником этого события стал художественный руководитель «Сатирикона», актер и режиссер Константин Райкин.
Любовь к артисту подделать невозможно, зрители голосуют за нее ногами, деньгами, своим временем. И то, что большое количество занятых, успешных людей, отложив дела, этим вечером пришли на встречу с Райкиным, говорит о многом. Бессменный модератор «Московских диалогов» Николай Усков, смеясь, даже заметил, что никогда еще не видел, чтобы стулья зрителей стояли так близко к гостю. А их все доставляли и доставляли.
В начале вечера представители «БКС Ультима» вручили Константину Райкину карту привилегий, которая дает доступ ко всему пакету услуг private banking. Среди них, например, использование комфортабельного банковского офиса для личных деловых встреч, бесплатная парковка в центре Москвы, приглашения на все lifestyle-мероприятия компании.
«Это карта будет незаменимой во многих случаях, — пояснил управляющий директор «БКС Ультима» Олег Сафонов. — И мне приятно вручить ее Константину Аркадьевичу. Для нашего поколения Райкин очень значимая фигура, его выдающийся талант и личное обаяние покорили миллионы, сегодняшний аншлаг еще раз красноречиво об этом напомнил».
По словам руководителя департамента по маркетинговому продвижению ФГ «БКС» Ольги Никитченковой, встречи в рамках «Московских диалогов» находят очень хороший отклик: «Состоятельные клиенты ценят не только культуру богатства, но и богатство культуры. Нашим гостям нравится живой, свободный формат диалога, многим, конечно, запоминается общение в неформальной обстановке с известными художниками, актерами, певцами. Впереди нас ждет еще немало интересных событий с участием представителей мира искусства».
Записывать за Райкиным — безнадежное дело, его надо слышать, видеть лицо, мимику. Но мы все же постарались передать самые интересные моменты разговора.
Я учился в школе-интернате при Ленинградском университете, куда брали победителей олимпиад со всей страны. Чтобы туда поступить, надо было держать экзамен. Я прошел и был уверен, что после десятого класса мне прямая дорога на биологический факультет. Я даже начал на него поступать, легко пройдя несколько вступительных испытаний. Но потом решил кокетливо поиграть с собой, судьбой и между экзаменами в университет попробовать поступить в театральный. Просто проверить — как это.
точка2.pngТак как я для себя уже решил, что буду ученым, а театральный институт — это просто любопытства ради, то совершенно на экзаменах не волновался. Показывал приемной комиссии животных. Они всегда были моей страстью, я в них с детства играл, изучал в кружке юных натуралистов при Ленинградском зоопарке. Я бегал на четвереньках у педагогов в ногах, изображая то тигра, то собаку, то обезьяну, кружил вокруг них, все меня искали, смеялись. В общем, я легко прошел в Щукинское училище и вдруг понял, что нигде больше учиться не хочу. Мои родители были в это время в Чехословакии на гастролях и даже не знали, что я поступал. Так что когда они приехали, то застали меня уже не биологом и не ленинградцем. Позже я узнал: отец был уверен, что я стану артистом.
Я никогда не пускал папу на свои экзамены. Потому что мне казалось очень пошлым, когда все смотрят не на сцену, а на то, как Аркадий Райкин смотрит на сына. Это ужасная, мещанская ситуация, которая мне страшно не нравилась.
То, что я делал в кино и театре, папа воспринимал хорошо, даже, я бы сказал, с большим преувеличением. Ему нравилось все, чем я занимался. Но советовался я больше со своими учителями, коллегами. Папа не обладал вообще никакими педагогическими способностями, в этом смысле был разрушителем. Он навязывал свои краски, которые годились только ему, даже мне они не годились. Гениально показывал, как нужно сыграть, но не мог ничего объяснить.
Отец умел быть очень страшным. Он никогда не повышал голоса, но мог так из-под полуприкрытых век посмотреть и тихо что-то сказать, что продирало до костей. Два раза он проводил со мной воспитательные беседы, во время которых произнес всего несколько фраз. Но я их запомнил на всю жизнь. Один разговор состоялся, когда я был еще маленьким. Я тогда задал вопрос: «А кто знаменитей — ты или артист, про которого мне только что рассказывал?» Папа страшно помрачнел и сказал: «Никогда больше таких глупостей не спрашивай». Он был Скорпион по знаку зодиака, человек огромной энергии, и умел так сгустить пространство вокруг себя, что этой невинной фразы становилось достаточно, чтобы повергнуть меня в ужас.
Театр всегда был и остается малооплачиваемым местом работы, так что артисты обычно зарабатывают в других местах — снимаясь в кино, давая концерты. У меня довольно рано появилось право на сольные выступления в двух отделениях, и каждый раз я получал 100 рублей. По тем временам это было очень много. А если случалось три концерта в день, то сумма вообще выходила неприличной. У меня был рекорд в городе Новосибирске. Меня пригласили выступать в Театр оперы и балета, зал которого вмещает 2500 человек. Проходило пять концертов в день, по два часа каждый, семь дней подряд. Я очень добросовестный артист, всегда выкладывался по полной. Проблема заключалась только в одном: понять на четвертом выступлении, я уже это говорил или еще нет… Еще я научился спать по 15 минут между выходами на сцену. За неделю я получил 3500 рублей. Когда приехал в Москву, меня сразу вызвали в финансовый отдел Министерства культуры и сказали: «Константин Аркадьевич, вы очень много зарабатываете, нельзя столько». Я, прикинувшись наивным, поинтересовался: «А сколько можно?» Этого никто не знал. Знали только, что это больше, чем зарплата министра культуры. На что я нагло заявил: «На министра культуры никто утром, в Новосибирске, в Театр оперы и балета не придет».
Театр — это царство артиста, кино — совсем нет. С точки зрения актерского дела оно — все-таки искусство обмана. Сделано не на чистом сливочном масле. В кино ты можешь играть любовную сцену, смотря обожающими глазами на драный свитер даже не второго режиссера, а реквизитора. В то время как партнерша, с которой ты как бы состоишь в близких любовных отношениях, находится в том же Новосибирске или в Норильске. А озвучка, причем самого себя, — это что же за надругательство над природой? А озвучка другого артиста, великого, который играет на другом языке? В театре такого нет и быть не может.
Так что порт приписки и царство артиста — это театр. На нашу профессию возлагаются огромные, прекрасные, божественные нагрузки. Ты проживаешь за три часа целую жизнь и имеешь возможность общаться с тысячным залом. То, что получает театральный артист от зрителей, — это ни с чем не сравнимое счастье. Его сможет почувствовать разве что Месси или другой спортсмен, забивающий гол. Вот они, может быть, способны понять, что это такое.
Кашель в зале — это свидетельство невнимания, его наличие или отсутствие зависит только от артиста. Когда он играет правильно, по-настоящему владеет залом — зрители умрут, а не закашляют, даже если у всех поголовно коклюш.
Бывает тишина пустого зала — ноль звуков, а бывает еще тише, чем ноль. Это когда туго набитый аншлаговый зал замирает весь во внимании. Такая втягивающая тишина. Это та драгоценность, ради которой жить стоит на свете.
Отрицательные роли играть очень полезно, потому что ты эту скверну достаешь из себя и превращаешь в художественный образ. И чем больше ты из себя этого достаешь, тем сильнее очищаешься, тем дальше уходишь от опасности быть таким в жизни.
Красота актера его ограничивает, а некрасивость освобождает. Хотя очень хороших артистов это не касается, они умеют забывать о своих внешних данных, кривляться, уродовать себя. Ксения Раппопорт — красивая женщина, но она еще и совершенно замечательная актриса. Я видел ее в театре, и ей было плевать, как она в эту секунду выглядит, ей было важно как можно точнее сыграть. Или Данила Козловский — очень красивый парень, но он еще и хороший артист. А некрасивому сразу нечего терять. Обаяние — вот что в нем главное. Станиславский вообще считал, что именно обаяние — самое важное качество в таланте актера. Не в смысле такая хорошенькость, а в смысле степень заразительности. Способность передавать свое состояние другим. Ты улыбнулся — и в зале улыбнулись, ты испугался — и у людей та же реакция.
Театр — камерное искусство. По статистике, во всем мире в городах, где есть театры, в них ходит менее десяти процентов жителей. Я счастливый человек, потому что всю жизнь имею дело с лучшей частью населения Земли.
Надо понимать, что главная функция искусства — отражение жизни. Какая жизнь — такое искусство. Так что власть часто пытается бороться с зеркалом, а это глупо. Надо сражаться с какими-то реальными пороками, а не с их отражением — на экране, в театре, литературе.
Я нехорошо отношусь к общественным проявлениям борьбы за нравственность в искусстве. Я в этом практически всегда вижу фальшь. С искусством не надо бороться за нравственность, оно и так имеет очень сильные фильтры, главный из которых — душа художника. Настоящий мастер, когда творит, проявляет — часто даже невольно — лучшие свои качества. Он может быть в жизни человеком гораздо более мелким и нехорошим, нежели в творчестве. Александр Сергеевич про это замечательно сказал:
Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен; Молчит его святая лира; Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел.
Если взять дневники Достоевского, где он виден на уровне самого себя житейского, то там можно найти довольно много противного, даже отвратительного: национализм, антисемитизм, а как он высказывается о мусульманах, о турках… Но это до тех пор, пока он не начинает писать свои великие романы. Он поднимается над самим собой, становится просто другим человеком, попадает в иное измерение души.
Петербург и Москва — может быть, два самых непохожих города России. Две стороны русского характера. Петербург, как называл его Достоевский, — «умышленный город», продуманный, с нуля придуманный. А Москва — это... «а, как пойдет!» Я очень люблю Питер, но уже приезжаю в него как счастливый гость, все-таки я стал москвичом. В столице ритмы совсем другие, а стресс — среда обитания. Я в нем живу постоянно, поэтому не замечаю. Когда уезжаю на отдых, даже разговаривать начинаю медленнее, превращаюсь в лужу. Но очень быстро начинаю хотеть этого стресса, организм его требует. Это своего рода наркотик.
Я для своего театра сделаю многое, но не все. Я не пойду на подлость, потому что считаю, что таким образом прогневлю бога, испорчу свое имя и имя театра. Но понятие «порядочность» для меня имеет определенную ширину. Это не лезвие бритвы, там есть место для маневра. Налево пойдешь — безрассудно поступишь, направо пойдешь — подлецом будешь. Вот между безрассудностью и подлостью есть пространство, которое можно назвать порядочностью. То есть подлецу руку при необходимости пожму, если для театра это будет важно. И поцелую его даже. Утрусь, ничего. Но подлости не совершу, гадкого документа не подпишу.
Я уже долгое время преподаю. Никогда не принимаю на курс людей по блату, только по таланту, из-за этого даже ссорюсь с коллегами. А поскольку беру по таланту, то студенты у меня учатся разных национальностей, цветов кожи. Когда артист хорошо играет, зритель очень быстро с собой договаривается, почему у героя русской классики глаза узкие или кожа темная.
Это очень интересное дело — педагогика. И у меня ощущение, что студенты мне нужнее, чем я им. Они мой эликсир молодости и многому меня учат. Я вдруг узнаю современных поэтов, начал разбираться в Интернете. Потому что они говорят таким языком, этими терминами интернетовскими... Для того чтобы их понимать, мне пришлось туда влезть. Но многое в молодых людях остается неизменным. Так иногда пронзительно, прекрасно, гениально они играют! От неумения. Они не знают, что так нельзя, и вдруг оказывается, что можно. Это повергает в невероятный восторг, ведь только зеленому юнцу может прийти в башку так сыграть. Так что опыт — как хорошо, так и плохо. Я сам по природе вечный ученик и думаю, что это мое лучшее качество.
В этом году режиссер и актер отметил 30-летие на посту худрука театра «Сатирикон». Он рассказал GQ о скуке, гениальности и о том, как важно мужчине получить по морде.
1 О ЧЕСТОЛЮБИИ Я человек честолюбивый, но в большом смысле слова: у меня не мелкое честолюбие, а сутевое. Мне с детства было очень важно значить что-то самому по себе, а не как сыну своего папы. Для большинства жителей страны я до сих пор сын Райкина. Люди даже не понимают, что 67-летнему человеку это может быть не слишком приятно.
2 О ФАМИЛИИ В моем случае невозможно было попробовать себя в актерстве скромно и тихо. Фамилия все мои тайные попытки в этом направлении сразу делала явными, вызывала дополнительный интерес. Я понимал, что меня будут сравнивать с отцом. А папа в те времена был не просто любимым многими артистом – он был самым любимым артистом страны. Все эти соображения плюс успехи местного значения в области спорта и учебы давали мне основания думать, что у меня есть какая-то дорога, кроме актерской.
3 О КАРЬЕРЕ УЧЕНОГО Я ходил в экспедиции, серьезно занимался ядовитыми змеями, лично их ловил: гюрз, эф, гадюк и кобр. Было такое место в Советском Союзе – Мангышлак, самое змеиное. Но в какой-то момент я понял, что все мои увлечения животными, биологией носят не научный, а гуманитарный характер. Заниматься наукой в моем случае было бы неверно.
4 О СТИЛЕ Папа всегда был одет со вкусом и производил впечатление потомственного аристократа. Этого я у него не унаследовал. Мы как-то сидели дома друг напротив друга за обеденным столом. Я нырял по макушку в арбуз, а папа – в костюме и галстуке, который надевал с самого утра, – молча смотрел на меня. Я заметил его взгляд и говорю: «Ну а что такого? Когда надо, буду вести себя нормально». А он ответил: «Ты считаешь, что сейчас не надо?»
5 О СОБЛАЗНАХ Желания совершенствоваться во мне больше, чем желания просто пожрать. Хотя желание пожрать и выпить у меня бывает очень сильным. Однако считаю, что и так достаточно некрасив, чтобы зрительские симпатии испытывать на прочность: а если я толстый стану? А если очень больной? Вы будете меня любить?
6 ОБ ОТКАЗАХ Я всегда предпочитал театр другим занятиям. Алексей Герман-старший предлагал мне главную роль в фильме «Трудно быть богом», но я даже не стал читать сценарий, хотя обожал его работы. Мне объяснили, что нельзя просто так отказывать великому режиссеру, это неприлично, надо позвонить. Я позвонил, но он стал разговаривать со мной обиженно. Тогда я ему сказал: «Алексей Юрьевич, понимаете, у вас свои игрушки, у меня свои, извините».
7 О КОМПЛИМЕНТАХ Я не завистливый человек, Сальери во мне мало. Когда вижу высочайшее мастерство и талант, умею не злобствовать, а получать наслаждение. Слово «гениально» я употребил последний раз два дня тому назад – в адрес Жени Миронова, когда увидел, как он играет заглавную роль в спектакле «Иванов». Это же слово я сказал в свое время Петру Наумовичу Фоменко, когда посмотрел его спектакль «Семейное счастье». Он мне ответил: «Это ты еще «Рогоносца» не видел!» Речь шла про спектакль, который он поставил у нас, и я там играл главную роль. Получилось, он сделал комплимент сразу и мне, и себе.
8 О СКУКЕ «Дьявол – это скука» – так называлась книга Питера Брука (английский режиссер театра и кино. – Прим. GQ). А скука – это родная сестра уныния, которое большой грех. Скука – это страшное состояние, плодоносная почва для зла и дьявольщины. Скучающий человек – это опасный человек. От скуки, от отсутствия любви и творчества совершаются чудовищные злодеяния.
9 О ЗОНЕ КОМФОРТА У меня зоны комфорта практически не бывает. Если комфортом считать какой-то заработок, понятно, что я зарабатываю больше, чем молодой артист: за три моих должности в театре плюс концерты. Но это я комфортом не считаю. Ощущение стабильности, удобство? Нет, мне это вообще не свойственно. Стресс – это моя естественная среда обитания, я приучен к стрессу, я в нем живу. Меня спрашивают часто: как я успеваю руководить театром, ставить спектакли, играть и еще преподавать? Это наследственное. Это талант. И скромность, конечно.
10 О ПОРЯДОЧНОСТИ Понятие порядочности для меня – это не лезвие бритвы или скальпеля; оно имеет некоторую ширину, там есть простор для маневра, для компромисса. Условно говоря, налево пойдешь – безрассудно и оголтело поступишь; правее пойдешь – будешь подлецом. Между подлостью и сумасшествием есть некоторое расстояние, это и есть порядочность.
11 О РЭП-БАТТЛАХ Я не знаком с Оксимироном, но интересуюсь им очень. Слежу за его встречами, баттлами, концертами, вообще всей этой публикой. Это очень интересная среда, которая во многом меня обнадеживает. Это свободномыслящие люди. Они живут так, будто вокруг нет условий жизни, которые мы все знаем, из-за которых мы ноем, которые нас угнетают. Эти живут, как будто им черт не брат. Да, это агрессивно, да, это может быть нецензурно, но это язык, на котором они разговаривают, а не просто какой-то набор оскорблений. Мне это очень любопытно, и я очень надеюсь на то, что эта компания людей – а их много! – преодолеет рутину и нафталинность нашей жизни.
12 О НАСТОЯЩИХ МУЖЧИНАХ Я «глянцевых» мужиков вижу за три километра. Настоящий мужчина для полноты картины жизни должен получить по харе, ему обязательно надо почувствовать, как это бывает. Мужчине должен дать по морде мужчина и должна «не дать» женщина, чтобы он понял, что такое отказ. Я хорошо знаю, как бывает, когда ты влюблен, а в тебя нет. Уверяю вас, это крайне важно для ощущения жизни – и тем более для моей профессии.
13 ОБ АВАНГАРДЕ Я много всего смотрю в театре, авангардными вещами интересуюсь. Бывает такой унылый авангард! Каким бы театр ни был – самое главное, он должен быть живым. Можно заниматься вполне традиционным театром и делать свежие, живые спектакли. 14 О РЕМЕСЛЕ Вы говорите, Евгений Гинзбург (режиссер фильма «Остров погибших кораблей». – Прим. GQ) назвал меня ремесленником? Я к нему отношусь с большой симпатией. Но когда меня называют ремесленником, мне этого мало. Если бы Женя посмотрел «Рогоносца», хрен бы он так сказал. А если бы так сказал при мне, по башке получил бы от меня за такие вещи. Это умаление моих достоинств. Ремесло – правильное и значимое слово. Ремесленник – это сухой профессионал, лишившийся самого главного в профессии – трепета.
15 О РОССИИ Здесь, в России, мой единственный язык, который я по-настоящему знаю, и культура, в которой я воспитывался. Тут меня знают, и, когда я выступаю на каком-нибудь съезде театральных коллективов, все молчат и слушают. Я это заслужил. Но это совершенно не означает, что мне хорошо здесь живется. Мне бывает очень нехорошо, и я очень многим не просто не доволен, а возмущен. Есть замечательные страны, где комфортно, хорошо, красиво, чисто, разумно, но как только представлю, что остаюсь в какой-нибудь из них подольше, понимаю, что в какой-то момент просто взвою. Ну а что я там буду делать? Есть такая пьеса – наша с вами жизнь в России. И есть в этой пьесе такая роль – Костя Райкин. А там у них идет своя, тоже замечательная пьеса, но про их жизнь. И роли Кости Райкина в ней просто нет. Поэтому я продолжу играть в нашей пьесе – да, пускай несовершенной, но очень мне дорогой и единственной для меня возможной.
КОНСТАНТИН РАЙКИН: «И В МОСКВЕ ЕСТЬ ГЛУХАЯ ПРОВИНЦИЯ…»
На протяжении многолетней истории «Сатирикон» переживал разные периоды, но сейчас наступил, наверное, самый сложный. Дело в том, что никто пока не может назвать внятных сроков окончания реконструкции, и коллектив уже не первый год продолжает вести кочевую жизнь, выпуская в таких условиях на порядок меньше спектаклей. Интервью состоялось в преддверии знакового события: недавно исполнилось 30 лет с того момента, как Константин РАЙКИН стал художественным руководителем театра.
– Константин Аркадьевич, сейчас, когда «Сатирикон» живет на чемоданах и ждет окончания масштабной реконструкции, как вам удается поддерживать творческую энергию коллектива? Вопрос задаем неспроста: в репертуаре заметно снизилось количество названий… – Да, это наша боль. Идет борьба за выживание, причем не в поэтическом, а в буквальном смысле слова. Здесь опасности изнутри и снаружи. И неизвестно, что страшнее, поскольку снаружи – организационно-административные, финансовые проблемы, а внутри – проблемы творческие.
Ну, предположим (беру оптимистичный вариант), мы преодолеем все препятствия, и новая сцена увидит свет в ближайшем будущем. Но это ведь, в лучшем случае, половина дела, поскольку театр – это не только стены, но и компания, внутренний дух, а это сейчас подвергается серьезным испытаниям. Как только мы лишились возможности выпускать, как минимум, два больших спектакля в сезон, для труппы начался страшный, деструктивный процесс – артисты стали расползаться.
– Но вы ведь что-то делаете для того, чтобы это не усугублялось? – Слежу за тем, как идёт наш текущий репертуар. Но этого мало. Я всегда подхватываю и с удовольствием продолжаю любые инициативы – собраться, порепетировать, отметить какой-то внутренний праздник – от дня рождения до юбилея спектакля.
– То есть опять всё заново, как было когда-то? – Это не заново. Заново даже легче. Тут очень много сложностей. Во-первых, 14 человек молодых, которых я взял в театр и которых нужно сейчас занять интересной работой (они выпускники моего курса и он был, с моей точки зрения, очень удачным). Они выпустили сейчас два спектакля, они молодцы, они невероятно творческие ребята, но это творчество, которое произрастает еще из школы. Это их доделанные дипломные работы, это развитие, а нужна полноценная постановка в условиях драматического театра. И пока я не могу этого сделать.
Во-вторых, тревожит меня творческая биография тех артистов, которые работают у нас уже много лет. В нашем театре всегда была очень сильная семья, несмотря на большую текучесть кадров, но именно поэтому она и сильная. Здесь здоровые тенденции намного превышают деструктивные. Ведь что такое творческое начало? Это некое «электричество» и неудобство, которое ты доставляешь своим партнерам по сцене. То есть когда артист, принятый в труппу, не расслабляется, как в шезлонге и его мелкие черты лица не обрастают жировыми кольцами, – а когда находится в творческом напряжении, понимая, что его всё время подсиживают не в подлом, а в творческом смысле. Кто подсиживает? Вновь прибывающие сильные ребята.
– Кстати, а лично вы при своем колоссальном опыте чем-то подпитываетесь у молодежи? – Конечно. У них безумное количество творческой энергии. Они совершенно атомные ребята, способные и после главных ролей не утерять трепетное отношение к работе. Возьмите, например, Дениса Суханова, это уникум и к таким людям главное не слишком привыкать, потому что иначе две трети актёрского мира покажутся тебе сплошными халтурщиками. Денис совершенно театральный герой, рыцарь театра, поскольку кроме театра у него и нет ничего. Он живёт только этим. Это и есть служение (не путать со службой).
– Но, между прочим, аналогично отзываются режиссеры и о вас. Вспомнить хотя бы интервью Валерия Фокина, который выпустил с вашим участием, наверное, уже два десятка спектаклей… – Вообще Валерий Фокин это фигура, которая – так уж сложилось – стоит для меня совершенно отдельно в театральном мире. Мы друг к другу хорошо относимся, я всегда интересуюсь его делами и планами, но могу сказать, что в работе он тоже человек достаточной жёсткий, энергичный, темпераментный. При этом мы разные, но наша человеческая связь всегда была замешана на театре, конечно же. И он всегда был режиссёром, а я всегда был артистом. И хотя я уже много лет ставлю спектакли и преподаю, при нем я Артист Артистыч и больше никто. Это важно, так сказать, для чистоты отношений и будущего результата.
– То есть возразить как режиссер режиссеру вас не тянет? – Я давно научился никогда так не делать, несмотря на то, что еще в молодости чувствовал в себе не только актерский потенциал.
И в то же время в какой-то момент у меня возникали большие сомнения, а вообще, следует ли идти мне в артисты. Всё-таки я сын Аркадия Райкина, а это, знаете, страшное дело при моём характере, потому что, я не то что, облокотиться на эту фамилию не мог, а это было долгие годы проклятием моим.
Мне говорили: «Поверь, быть сыном знаменитого артиста гораздо легче». Какое легче! Когда у тебя фамилия Тютькин, то тебя сравнивают с нулём, с уровнем моря. Поэтому если немножко завышаешься над уровнем моря, то ты уже гора. Гора Тютькин. А когда ты даже Казбек, то все равно на фоне Джомолунгмы выглядишь как могильный холмик, да ещё с моими данными. Папа ведь красивый человек – костюмный, стройный. И все говорили: «Где сын Райкина?» А когда узнавали, то реакция была одна: «Боже мой!» Я видел эти испуганные лица. Это было совсем не то, что они ожидали.
– У Марины Нееловой есть замечательная история о вашей первой встрече… – Неелова говорит, как человек, который очень хорошо ко мне относится, а кто-то ведь не поборол этого шока первой встречи. Так и осталось...
Вообще, это сложно анализировать, особенно сейчас. Я понимаю, в годы моей молодости обо мне, наверное, еще не знали, но ведь и до сих пор, когда приезжаешь на периферию, некоторые совершенно искренне изумляются. «Вы сын Райкина?» – говорят мне, шестидесятивосьмилетнему человеку. Иной раз хочется сказать: «Нет». Люди считают, что это мое знамя, понимаете? И каждый глубокомысленно подмечает: «Природа не отдыхает на детях»…
– Вас многократно об этом расспрашивали, но все же хочется пояснить читателям: после окончания реконструкции на месте нынешнего «Сатирикона» будет построен целый театральный квартал? – Да, хотя есть некоторое житейское заблуждение, связанное с расположенным рядом торговым центром «Райкин Плаза». Досужие разговоры, будто Райкин должен с этого что-то иметь. Я с этого ничего не имею совсем. Я просто туда хожу как покупатель, но кто-то верит необоснованным сплетням и говорит: вот, пожалуйста, это его кошелек. Некоторые нечистоплотные СМИ показывают «Райкин Плаза», а рядом с ним – разрушенный театр и говорят: видите, мол, как он любит театр? Он его разрушил.
Меня и позиционируют многие, как бизнесмена. А я бизнесом вообще никогда не занимался и не занимаюсь, к счастью.
– Но все-таки как возник этот бренд «Райкин Плаза»? – Мы в свое время договорились со строителями торгового центра, что они купят фамилию, которая по сути является знаковой для целого микрорайона. Бренд очень дорогой, и мы преимущественно на эти деньги построили театральную школу. То есть к моему личному бюджету это не имеет никакого отношения: всё это сделано для города. А в глобальном смысле «Райкин Плаза» обозначает не только торговый центр, но и мощное культурное гнездо, которое здесь задумано. В него входит театр «Сатирикон» имени Аркадия Райкина, школа, кинотеатр, книжный магазин. То есть это большая культурная площадка. И потому даже на театральных программках студенческих спектаклей есть логотипчик «Райкин Плаза», потому что «плаза» это вообще-то площадь.
– Микрогород, можно сказать? – Мы так и сделаем. По окончании строительства здесь появится памятник Аркадию Исааковичу…
– И еще, кажется, будет открытый уличный театр? – Да, он уже есть, хотя он не имеет прямого отношения к школе, но это одно здание. Это все будет нечто потрясающее по своим возможностям.
– Как вам кажется, почему ваш крик души, ваше обращение к общественности вызвало такие нервные реакции вместо того, чтобы понять и хотя бы поддержать морально? – Потому что люди сейчас мало верят в действия по совести. Они могут предположить все что угодно кроме твоих исключительно творческих целей и задач. Боже мой, если бы кто-нибудь о каком-нибудь спектакле говорил столько, сколько о моей речи на съезде СТД.
– Или вспомнить, сколько было публикаций, когда из-за травмы вы перенесли спектакль. – Да. К сожалению, так сейчас устроена жизнь наша. Я с тревогой думаю о том, какой подарок может сделать артист желтой прессе? Умереть. Причем умереть как-нибудь скандально. Никогда в жизни ни на одной премьере не собиралось столько журналистов, репортеров, фотографов, сколько на панихидах…
Не буду переходить на личности, но сколько подобных примеров: умирает какой-нибудь замечательный актер, и думаешь, господи, если бы хоть раз в жизни на премьеру с его участием набежало такое количество народу. Никогда в жизни! А вот он умер, и это стало колоссальным событием. Я понимаю, конечно, смерть – это некое завершение, это некий, ритуал очень значимый. Но сопровождается ведь публикациями не о творческом вкладе в культуру страны, а сообщениями о наследстве, о женах, о тайных страстях и многом другом. Прямо какие-то стервятники.
– Когда вы говорите, что театр – лучший миротворец, это понятно всем. Особенно сегодня, когда столько ненависти вокруг. Причем, культивируемой ненависти. И нет никаких точек опоры, но вдруг вы выступаете в Сеговии с пронзительной речью, которая расходится на цитаты, потому что в ней обозначен некий духовно-нравственный ориентир. И дело не только в речи. Такую же роль, надо полагать, сыграли и ваши поездки на Украину: это ведь колоссально важный миротворческий жест: снять напряжение, напомнить, что все мы люди и что культура должна стирать границы между братскими народами… – Да, но видите, что пока этого мало. Для меня Украина – глубокая рана. И ко всему, что происходит, я отношусь с колоссальным сочувствием. Меня всегда хорошо там принимали, но недавнее выступление в Одессе оказалось сорванным. Я не хочу это муссировать: настолько всё было понятно, при том что Одесса – замечательный город, там прекрасная публика, равно как и в других городах Украины. Я же был там до этого несколькими месяцами раньше – на праздновании пушкинских дней. В Киеве, например, был переполненный зал, и даже неловко подчеркивать, но это был просто триумф. Я вышел и не мог начать: стоял и стоял, слушал аплодисменты. Так же и в Харькове. Это было свидетельством того, как они соскучились по русскому языку и как важно не обрывать творческие связи. У нас же раньше в Киеве всегда проходили гастроли, мы возили туда весь свой репертуар. И такой публики, как в Киеве, не было больше нигде в мире, потому что это была русскоязычная публика. А вместе мы, в основном, южные славяне, а это какой-то другой уровень темперамента, чем в северных наших краях.
Поначалу мы даже терялись: не знали, что с этим делать. Все наши спектакли, все наши шекспировские постановки проходили на ура. Они вызывали нас на поклоны даже в конце первого действия, перед антрактом, и нам было впору выйти раскланяться, как в балете. Антракт – это ведь еще не финал, а нам все равно аплодируют и аплодируют. Что делать!
Отличная публика. Когда смотришь новости, думаешь: господи, неужели это всё исчезло? Судя по сведениям, они все превратились в ненавистников. А когда приезжаешь туда, то оказывается, что никуда они, слава богу, не делись. Они остались в том же количестве, которое может создать аншлаг в большом зрительном зале.
Правда, я вижу, в каком состоянии некоторые театры, насколько растренированы актёры. Все это очень сложные процессы, которые, разумеется, влияют на публику. Я имею дело, конечно, с лучшей частью населения, потому что сам факт прихода в театр, да еще на стихи дорогого стоит. Они понимают, на что идут. Не ждут от меня каких-то танцулек и актерских баек.
– Когда вся эта стройка закончится, планируете ударно открыть новое пространство? Наверняка уже задумано нечто масштабное? – Подождите, что значит «ударно открыть»? Ударно открыть мы всегда успеем. А пока наша жизнь протекает под девизом «не до жиру». Надо качественно построить, воплотить все намеченные планы и, наконец, переселиться в это новое пространство. Ведь вот еще какой серьезный вопрос: мы построим, а будет ли кому туда въезжать? Не распадёмся ли мы раньше? Вот есть театр «Современник», где тоже идет сейчас масштабное строительство. Но коллектив работает во Дворце на Яузе, и город за это платит аренду. А мы-то за аренду «Планете КВН» платим из собственного бюджета – вот в чем разница. Почему нам и не хватает на второй спектакль? Почему я всё время про это говорю? Для меня было совершенно очевидно, что наша организация, к которой мы принадлежим вместе с другими учреждениями культуры, она и должна за аренду платить. Не только маленькую часть, а вообще – за всю аренду.
Мы не можем простаивать, должны выпускать новые спектакли, но в сложившихся условиях это не самая легкая задача, ведь даже переезд в «Планету КВН» дезориентирует зрителя. Казалось бы, то же самое метро (только другой выход), а все равно, сколько из-за этого опозданий, сколько недовольства.
Следом мы освоили еще одну площадку и несколько спектаклей перенесли в ДК МАИ, но должно было пройти время, прежде чем зритель привыкнет, выработает в себе рефлекс, проложит дорожку. В общем, все это называется испытание на прочность. Я нахожусь в тревоге, несмотря на собственный оптимизм, ведь любой сильный характер все равно имеет свои пределы. И я просто думаю: хватит ли наших сил на это? Так что заранее обещать золотую медаль на этих Олимпийских играх я не могу.
– В связи с тем, что спектакли приходится играть на разных площадках, ощущается, что приходят новые зрители? Бывает, скажем так, совершенно не ваш зал, абсолютно не готовый к пониманию режиссуры Бутусова, Фокина? – Я расскажу. Когда мы «Короля Лира» перенесли в ДК МАИ, то действительно почувствовал, что зритель совершенно другой по сравнению с тем, какой приезжал в Марьину Рощу. В МАИ мне порой кажется, будто мы гастролируем в провинции. Полный зал, и они очень внимательно, с неподдельным удивлением смотрят. Очень серьезно воспринимают спектакль, словно чувствуют некую ответственность.
– Но это же поединок с публикой? Вы ведь понимаете, что в конечном итоге вы приведете ее к своей цели? – Наше дело такое. Я считаю, если что-то не удалось, то нужно винить только себя. Зритель всегда прав. И самое главное здесь не какой зритель к тебе пришел, а каким он уходит после спектакля. В наших силах на него повлиять, хотя порой бывает очень трудно.
– Почему? – Потому что и в Москве (я всегда это знал) есть своя глухая провинция. Не просто спальные районы, а спящие! Спящие душой. Вот пришли они к нам. Полный зал. «Король Лир» это все-таки наш бренд, как раньше у нас был «Ричард III». Но у них нет навыка общения с театром. Они очень внимательные. Очень! Но процесс приобщения к сложному спектаклю оккупирует их целиком. Ни на юмор, ни на фантазию не остается времени. Они юмора не понимают, хотя у Бутусова юмор есть всегда, и чем большую трагедию он ставит, тем больше в ней юмора, как правило. Но смех в зале не раздается. Они не могут себе представить, что на «Короле Лир» есть место смешному. Это ведь произведение всегда ассоциировалось с трагедией. И этот стереотип оккупирует их целиком.
– Между тем, есть и другой полюс: множество людей ходит на постановки Бутусова по несколько раз. – Его «Чайку» я и сам смотрел неоднократно. Я фанат этого спектакля, и многое в нем, на мой взгляд, непостижимо. Как вам сказать…
– Космос? – Это даже не космос. Это что-то другое. Я не понимаю, каким местом он ставит вообще. Я же с ним сам два раза как актер работал. Это такая странная режиссура, которой даже научиться нельзя. Это невозможно преподавать, поскольку то, что он говорит, зафиксировать не получается никому. Каждая его следующая фраза – отрицание предыдущей. Я вижу, как первокурсники записывают за ним. Я им говорю: «Ребята, сожгите это, не занимайтесь напрасным трудом. Покажите ему – он будет крайне удивлен и скажет, что он совсем не это имел в виду, потому что мысль Бутусова – не в словах. Вот когда он чешется или показывает что-то во время репетиции, вот это гораздо более важное его высказывание, чем какие-то слова».
– Тем не менее Бутусов абсолютно ваш режиссер и хотелось бы поговорить о режиссерах, которые являются носителями идеи – в том понимании, которое вкладывал в это слово, например, Товстоногов. Для вас, конечно, такие режиссеры Бутусов, Фокин, Стуруа… Но во все времена это, так скажем, «штучный товар» и поиск, наверное, не проходит просто? – Это вопрос чутья. Надо ходить, надо смотреть. Есть очень интересные молодые режиссеры.
– Егор Перегудов, например? – Да, его творчество мне очень интересно. Он выпустил у нас «Человека из ресторана», а сейчас работает над «Дон Жуаном». Вы смотрели его «Сто лет одиночества» в ГИТИСе? Это совершенно блистательная работа. С моей точки зрения, просто выдающаяся педагогическая, режиссёрская работа. Вообще в настоящем творчестве никогда непонятно, что откуда произрастает. В том спектакле блестяще отразились педагогика и режиссура, всё вместе. Не разделить! Блистательно! Человек он высочайше образованный, все умеет сформулировать. На любой вопрос может ответить очень грамотно и методологично, не исключая при этом прекрасного чувства юмора.
– А если поиск такого идейного режиссера затягивается, что вам приходится делать? Идти на риск, довершившись малоизвестным именам, или самому садиться за режиссерский столик? – Нет, не могу сказать, что если я приступил к постановке спектакля, то делаю это для того, чтобы подставить плечо, спасти театр и т.д. Просто мне всегда было интересно ставить спектакли. Но в то же время я никогда не играл в своих собственных постановках, поскольку считаю, что режиссуру и актерское дело следует четко разграничивать.
Придерживаюсь строгого правила: если я участвую в спектакле, как артист, то свои режиссерские амбиции стараюсь никогда не включать – я должен полностью и без самообмана попасть в абсолютное подчинение к постановщику, потому что артист – человек крайне зависимый. И главный человек для него режиссёр вне зависимости от возраста и уровня компетенции. Я всегда говорю постановщикам: будьте смелее. Как только начинаются некие реверансы перед артистом (дескать, вы меня простите, но я вынужден сделать вам замечание) – это полная ерунда и тревожный признак. Перед режиссером все должны быть равны и подчиняться ему, как в армии: «Слушаюсь, товарищ командир!»
– Но ведь нельзя забывать, что у каждого свой психотип и разная энергетика… – Само собой. Но это не исключает закона подчинения. Я, например, в работе достаточно медленный, но Егор Перегудов (надо отдать ему должное) вел со мной себя так же, как и с другими артистами. Я тормоз такой для команды, и мои бывшие ученики (а теперь партнеры по сцене) бегут вперёд этаким стадом, а потом деликатно ждут, мол, Константин Аркадьевич тупит, как всегда. Вот так мы работаем.
– Кстати, а лично вы в своей биографии определяете ту границу, когда Райкин-актер стал Райкиным-режиссером? Когда вы вдруг поняли, что можете не только играть… – Ничего не вдруг. Кода я решил, что буду всё-таки театром заниматься, то сразу понимал, что стану не только артистом. Я всегда это знал. Свой первый спектакль я поставил на курсе у Табакова, потом был «Прощай, Маугли!» А когда я учился на 4-м курсе, то ставил отрывки для 2-го, 3-го курса Щукинского училища. В ту пору еще работала Дина Андреевна Андреева, замечательная актриса и выдающийся педагог…
– Ученица Вахтангова, между прочим. – Да, она фантастическая была. Измучивала студентов, но при этом все чувствовали силу и мечтали попасть именно к ней, сделать какой-либо отрывок, сыграть сцену в спектакле. Ее проклинали (мучительница была настоящая) и в то же время боготворили. Однажды на 4-м курсе она мне сказала: «Костя, вам обязательно надо заниматься этим, вы – прирожденный педагог!»
Думаете, это была дежурная фраза? У меня выросли крылья. Я всегда чувствовал в себе потенциал, но при этом стеснялся, потому что рядом уже тогда был Валера Фокин, который выжигал любое желание кого-то другого заниматься режиссурой. Это было не то, что специально, но я чувствовал, что режиссер он действительно сильный и очень интересным.
– А сейчас не включается в вас внутренний режиссер, когда вы работаете с Фокиным? Неужели на правах сокурсника никогда не тянет ему сказать: «Ты не прав!»? – В работе я могу предложить ему некую альтернативу (мол, посмотри: я сейчас сыграю свой вариант), но при этом я абсолютно послушный, я лишнего движения не сделаю, если мне режиссер не дал на это согласие. Я люблю режиссуру через актера. Все время проверяю себя, как зритель: что на меня больше действует? Как бы не был оснащен спектакль, какой бы электроникой он не был напичкан, а всё равно главную эмоцию, потрясение ты получаешь только через игру артистов.
– Потому что театр открывает человеку – человека. – Совершенно верно! Если я что не люблю, так это густой режиссуры. Конечно, я стараюсь следить за авангардом. Интересно ли мне в таком спектакле поиграть? Интересно! Я мог бы находиться, скажем так, на некоем условном переднем крае театральной моды, поскольку, на мой зрительский вкус, это действительно бывает порой очень талантливо. Но все же считаю, что можно заниматься живым театром и в поле традиционного искусства. Для того, чтобы вызвать потрясение у зрителя, совсем необязательно быть в авангарде театрального движения. Я иногда с ядовитой иронией об этом говорю, потому что знаю те 18 приемов, которые нужно учесть, дабы сразу попасть в обойму.
– Видеомониторы, камера, декорация из пластика… – …Безоценочная речь, стрелочки, комментарии, загорающиеся в том или ином месте сцены, обязательно живые инструменты, никакой фонограммы и так далее. Я знаю этот набор, поскольку вижу его во многих спектаклях. Иногда это бывает очень хорошо, а иногда так и остается чисто набором. Я на это реагирую по-животному: трогает меня или нет.
Я считаю, что зритель в какой-то момент спектакля обязательно должен забыться, купившись на какой-то актерский прием. Он должен забыть, что находится в театре и какие дела ждут его дома и на работе. А когда режиссер по мере развития действия все время толкает как бы толкает меня локтем: «Смотри, как я придумал! Ты посмотри!» – я думаю: «Да оставь ты меня в покое! Отстань от меня! Не надо меня настойчиво «удивлять». Дай погрузиться в суть дела, облокачивайся на сюжет».
– Ну, да, раскрой автора… – Верно. А когда тебе все время подбрасывают бульонные кубики, то волей-неволей хочется их чем-то разбавить, поскольку кубик – это не еда. Его надо разбавить водичкой, только тогда и получится вкусный бульон.
– В своих интервью вы не раз приводили пример, что как бы талантливо не играл актер на сцене, все равно если в этот момент в зале откроется дверь, то зрители повернут голову туда. – Конечно.
– Вопрос простой: ну все же, за столько лет работы в театре доводилось ли вам наблюдать, чтобы дверь открылась, а все продолжали смотреть на артиста? – Просто есть вещи грубые, с которыми никакой театр не может сладить, поскольку это субстанция тонкая. Театр может победить тогда, когда соблюден ряд условий, но если, как в фильме «Репетиция оркестра», начать разбивать здание, где в этот момент идет репетиция, то никакая гениальная музыка дело тут не спасет.
И если телефон зазвонит, то это может навредить дальнейшему действию. Счастье, когда артистам удается добиться совершенно фантастической тишины в зрительном зале, это великое творение людское и божественное одновременно. Но зазвонит телефон, и всё разрушится. Или кто-нибудь встанет и скажет, как тот лев в анекдоте, который съел скрипача и сказал: «А я глухой». И ничего не сделаешь, и никакой гениальный актер не совладает с таким зрителем, если душа его груба и лишена каких-то естественных порывов.
Театр – субстанция очень тонкая, она требует определенных условий. Я ненавидел, когда в советские годы нам предлагали: «А вы сыграете спектакль в цеху?» Ну, невозможно это, потому что каждой профессии – свое место.
Однажды я папу защищал от партийных работников, поскольку он иногда не умел говорить «нет». Мы приехали во Псков, в Пушкинские горы, там собрался ряд партийных деятелей, принимали Аркадия Райкина со всякими сопровождающими лицами. Мой папа, будучи уже старым человеком, сидел за длинным столом, и партийные люди с толстыми мордами предложили ему прочесть «какой-нибудь монолог»: вот сейчас, вот здесь прямо у них в кабинете, где находится председатель горкома партии. Я им сказал: «Нет, друзья, вы знаете, у каждой профессии свое место действия. В театре, пожалуйста, мы будем вам очень рады, если вы придете, но в другом месте артист играть не должен». Они стушевались: «Ну, да, это понятно, но, может, всё-таки прочтете?» А были еще военные какие-то, генерал сидел рядом. И они стали упрашивать: «Ну, прочтите!» Я говорю: «Хорошо, Аркадий Исаакович прочтет, а вы тогда стрельните сейчас. Вы стрельните, а он прочтет. Вы сейчас можете здесь стрельнуть?» Они зашумели: «Зачем? Что это такое?» Я говорю: «А потому что это то же самое! Тогда постреляйте здесь, раз вы генералы, а мы тогда почитаем как артисты».
Короче говоря, я считаю, что театр очень нежное дело. Сильное, но нежное. Невозможно ведь представить, чтобы оркестр играл на проезжей части. То же самое и в нашем деле.
Меня очень недолюбливают администраторы за то, что я запретил коллективные, корпоративные посещения. Я много лет это запрещаю, я много лет их наказываю, если понимаю, что в зале сидят некие группы лиц.
– Почему? – Потому что когда люди (вне зависимости от возраста) приходят в театр организованной группой, там действует другая психология. Я по себе это знаю. Помню еще школьником ходил с классом в планетарий в Ленинграде, и лектор планетария меня, мальчика из интеллигентной театральной семьи, вот так за ухо поднимал, сажал рядом на сцену рядом с трибуной, потому что иначе меня невозможно было унять. Меня всего трясло от какой-то внутренней драматургии, которая там возникала: всякие классные отношения, девочки, и я выдрючивался, как мог, потому что меня охватывало коллективное, стадное, обезьяннее чувство… И, конечно, никаких иных впечатлений этот поход не оставлял.
– Но вы же понимаете, как актер, что можете и на эту публику воздействовать? А вдруг чудо свершится? – Нет. Я не могу любую публику взять. Раньше, например, обязательными были армейские посещения. И самое страшное было играть «Вечно живые» в «Современнике» 23 февраля, потому что в зале сидели сотни солдат. И это единственный случай, когда зрителей нельзя победить. Ты слышал их еще за кулисами, поскольку, заняв свои места, они характерно подкашливали, как бы прочищая горло. И всё действие шло в сопровождении этих звуков. О чем это говорит? О том, что они невнимательны и не владеют навыком смотреть спектакль. Это как неграмотному дать Льва Толстого. «Ну, и что, что это Лев Толстой! Ну, и что, что «Война и мир»! Я читать не умею».
Он будет вырывать листы и скручивать, он найдет им множество применений, но читать не будет. Так же и с театром. Если у тебя нет навыка, то ты ненароком можешь испортить спектакль.
Самый страшный сон, когда играешь спектакль, а в зале начинается непрерывистый кашель. Или когда вдруг кто-то поднимается и выходит. Просыпаешься и первая мысль: «Слава богу, что это мне только приснилось». Потому что нет ничего страшнее для артиста, когда его вдруг перестают слушать.
Однажды я был во Дворце съездов на кремлевском событии. Собралось много актеров, был какой-то сборный концерт в честь одного из государственных праздников. Стояли красиво сервированные столы, было много именитых гостей… На эстраду вышла одна очень хорошая певица (не стану называть ее имени), и вдруг на середине песни все гости (а это человек 600-700) повернулись к эстраде спинами и выстроились так, чтобы чокнуться с президентом, который в этот момент вошел в зал приемов.
Ни одного человека в это время на певицу не смотрело! А я, как артист, ужасно чувствую себя в подобных ситуациях – никому такого не пожелаешь. Я рванул к эстраде, обратил на себя внимание певицы и показал жестами: «Для меня пой!» И это действительно спасло ситуацию. По сей день она встречает меня и благодарит за тот случай. Когда весь зал поворачивается к тебе спиной, очень важно увидеть хоть чьи-то глаза. Хоть кому-то ты должен «высказаться» в этот труднейший момент.
Так что бывает очень обидно, когда играешь, но видишь, что зритель встал – сходил, очевидно, в туалет и вернулся. Хоть убей, но ты неизбежно обращаешь на это внимание и с досадой думаешь, что мочевой пузырь победил, так сказать. Все равно это расстраивает.
Отправлено: 19.06.18 14:20. Заголовок: КОНСТАНТИН РАЙКИН: «..
КОНСТАНТИН РАЙКИН: «И В МОСКВЕ ЕСТЬ ГЛУХАЯ ПРОВИНЦИЯ…» (ПРОДОЛЖЕНИЕ ТЕКСТА)
– На публику сердитесь? Случаются ведь и совершенно неожиданные ситуации (аллергия на резкий парфюм, например, и зритель тут не виноват). – Стараюсь не сердиться, конечно. Папа, знаете, такую историю мне рассказывал. Однажды в первом ряду у него на концерте сидел человек, который пристально смотрел в пол. Сидел бы он подальше, никто бы его не заметил, но первый ряд это все же ведь как-то возмутительно и папа, будучи еще молодым артистом, что-то по его поводу сказал. Безобидное, но все же ему хотелось «взбодрить» этого зрителя. А после концерта выяснилось, что это давнишний его поклонник, постоянный зритель, который заболел и не мог поднять головы из-за высокой температуры – настолько ему было плохо. Он хотя и пытался преодолеть такое состояние, но это требовало колоссальных усилий, поэтому голову он тут же опускал голову, а папа принял такой жест за невнимание.
И тот случай научил его максимально абстрагироваться от зрительного зала. Также папа говорил мне, что нельзя читать в глаза кому-то. Он редко просил меня что-то ему показать, но однажды поинтересовался, что я готовлю для экзамена по художественному слову. Дома я стал ему что-то читать, потом через некоторое время остановился и говорю: «Ой, чего-то я не могу». Папа ответил: «Потому что ты читаешь мне в глаза. Кто тебя просит так делать? Читай стенке! Я никогда в жизни, разговаривая со зрительным залом, не ищу внимательных глаз. Я разговариваю с темнотой, хотя и делаю вид, будто обращаюсь к кому-то конкретно. Конкретика лиц страшно мешает. А если выбранный тобой «собеседник» в этот момент зевнет или шепнёт что-то рядом сидящим, я ведь непременно подумаю, будто он обо мне плохо сказал. Зачем? Я говорю в темноту зала, вроде как разговариваю с каждым. Зачем ты на меня смотришь?
Выражение моего лица сразу отвлекает, ты должен видеть то, о чем ты говоришь, о чем ты мне рассказываешь. Поэтому читай в стенку!»
Впечатление у меня возникло странное. И действительно, когда я показывал свою работу Марии Осиповне Кнебель, она удивилась: «А почему вы не смотрите на меня?»
– Столкнулись разные культуры чтения. – Да-да. Я говорю: «А меня так папа научил! Потому что вы меня отвлекаете. Я буду думать: нравиться вам или не нравиться. Зачем мне это? Мне это не нужно». Ее эта реплика несколько смутила.
– В вашем театре срок жизни спектаклей 4-5 сезонов и крайне редко, когда бывает больше. Это немного идет вразрез с нашими «репертуарными театрами», где удачные постановки играются порой не одно десятилетие… – Вы знаете, я мало верю в эти 20-летние, 30-летние спектакли. И, думаю, часто они лишаются той энергии и свежести, которая сопутствовала им в первые годы жизни спектакля. Это объективные вещи и, во всяком случае, я к ним придирчив и потому часто «прореживаю» наш репертуар. Наверное, некоторые постановки могли бы продолжать свое существование, но на их поддержание требуются силы, постоянные репетиции, поскольку это как песочная горка, которую все время надо подправлять. Отвернулся, ветер подул и всё сначала.
Кроме того, чтобы спектакль не разваливался, он должен идти не меньше четырех раз за месяц (иными словами, раз в неделю). Тогда он в хорошей форме. А как только количество показов сокращается, сразу начинается распад: надо собираться, репетировать, вспоминать… Это же ужас! Просто, мне кажется, надо быть честным с самим собой и признать, что своевременное прощание со спектаклем такое же ответственное дело, как и премьера.
МЭР МОСКВЫ ПОЗДРАВИЛ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ НАРОДНОГО АРТИСТА РОССИИ К.РАЙКИНА
Мэр Москвы Сергей Собянин поздравил с днем рождения народного артиста России Константина Райкина. Поздравление размещено на официальном портале мэра столицы.
«В вашей богатой творческой биографии десятки прекрасных актерских и режиссерских работ, которые принесли вам любовь зрителей и признание коллег. Благодаря вашему педагогическому таланту выросла целая плеяда замечательных мастеров, ярко проявляющих себя на сцене «Сатирикона» и в других театрах Москвы», - говорится в телеграмме.
К.Райкин родился 8 июля 1950 г. в Ленинграде в семье народного артиста СССР Аркадия Райкина. В 1971 г. окончил Театральное училище им. Б.Щукина. В 1971-1981 гг. К.Райкин играл в театре «Современник». В 1981-1982 гг. работал в Ленинградском театре миниатюр. В 1982-1987 гг. был актером Государственного театра миниатюр в Москве. С 1987 г. - артист, а с 1988 г. - художественный руководитель Российского государственного театра «Сатирикон» им. А.Райкина.
"Гурвинек. Волшебная игра" реж. Мартин Котик ("Окно в Европу")
Конкурс "Копродукция" в этом году включает образцы всех видов киноискусства - от неигровых фильмов до анимационных. "Гурвинек" (РФ-Чехия-Бельгия) - компьютерный мультик, тривиально, но не постыдно нарисованный: трехлеток мельтешащие разноцветные фигурки, вероятно, способны на час с четвертью занять. Мне же хотелось чего-то хотя бы самую малость более осмысленного - я и мультики люблю, и имя Гурвинека для меня не пустой звук: от подписки на "Веселые картинки" мне было трудно отказаться даже тогда, когда я уже читал "Иностранную литературу" - так меня увлекли приключения "веселых человечков", а Гурвинек был одним из них, и пусть я понимаю сейчас как велика в том "веселье" была дозировка яда политпропаганды, все равно воспоминания о "человечках" я сохранил скорее благодушные. Еще и поэтому настолько раздражал меня бессмыслицей и примитивной драматургией мультик Котика, при том что по-русски он озвучен весьма видными артистами.
По сюжету Гурвинек - фанат компьютерной игры "Мастер кукол", а его отец (говорит голосом Михаила Ефремова, а вместе с ним над остальными персонажами работали Константин Райкин, Алексей Колган, Юрий Стоянов, Ольга Тумайкина...) руководит кукольным музеем, который новый мэр решил снести. У отца с сыном нет взаимопонимания, но в трудную минуту, когда случайно вызванный к жизни Гурвинеком многоногий колобок-мутант-паукан овладевает чудотворным диском-джойстиком и начинает превращать живых людей, включая и отца героя, в кукол, тут уж не до разногласий, отец и сын вместе с куклами, оседлав летающего дракошу, побеждают злодея, и мэру ничего не остается как сохранить музей в неприкосновенности. Можно сколь угодно снижать планку требований к уровню и технического качества, и содержания анимации, но я предпочитаю думать, что ослышался, когда отец за увлечение компьютерами назвал сына "негодяем..." иначе не следует ему после этого упрекать Гурвинека в "неблагодарности".
Вот удивительно. С тех пор, как удивительная пьеса Даны Сидерос "Всем кого касается" была впервые сыграна в эскизе в Уфе на конкурсе "Ремарка", я показывал эту пьесу многим режиссерам, написал о ней.
Первым в стране ее решил ставить Константин Райкин. Это значит, что самый занятой театральный человек, у которого прошлый сезон был огневой, нервный, оказывается, читает быстрее всех и принимает решения быстрее всех. И это единственный худрук из "тяжеловесов", который ходил в душный подвал на "Любимовку".
Нет, даже не так. Быстрее всех реагирует на важное самый занятой на свете человек. Парадокс.
«10 минут в прямом эфире с…» — аллюзия на программу «Времечко». Вначале существовала как пародия на эту передачу, впоследствии изменила формат и стала называться «10 минут в прямом эфире с…». Открывалась обычно словами «Здравствуйте, уважаемые телезрютеля!». Ведущая («Танюська-симпапуська») вначале читала вымышленные новости, затем ведущий («Серж Молодоженов») приглашал в эфир гостя, беседа с которым перебивалась сюжетами основной передачи.
КОНСТАНТИН РАЙКИН ЗАПИСАЛ БОЛЬШОЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ СПЕКТАКЛЬ НА ТЕЛЕКАНАЛЕ «КУЛЬТУРА»
В студии на Шаболовке состоялась запись поэтической программы Константина Райкина. Съемки длились семь часов. За это время Константин Аркадьевич прочел наизусть около шестидесяти стихотворных произведений, многие с первого дубля. Работа перед камерами, без зрительного зала в таком формате специфична и по-особому сложна для артиста – нет обмена энергией, обратной связи с живым вдумчивым зрительным пространством.
- Это совсем другая природа исполнения, когда я лишен этого спасительного дыхания полного зала. Кроме того, я привык читать без остановок – они тоже отнимали много сил. Это все равно, что играть спектакль по отдельным сценам, постоянно притормаживая себя и рискуя впасть в роковую паузу, - поделился Константин Райкин.
Были записаны несколько стихотворных циклов: Давида Самойлова, Николая Заболоцкого, Николая Рубцова, Осипа Мандельштама, Лопе де Вега, Николая Гумилева, Александра Сергеевича Пушкина – созвездие авторов, которое неизменно присутствует во всех моноспектаклях худрука «Сатирикона», слагая программу, которую он сам называет «спектаклем своей жизни».
В одном из павильонов «Культуры» специально для съемок был создан интерьер в тепло - коричневой цветовой гамме (сепии), над проектом работал большой творческий коллектив канала и атмосфера на съемочной площадке возникла поразительная – столько было доверия и взаимоуважения, рождающих возвышенное сотворчество, так что многочасовая смена пролетела как один миг.
Один из руководителей проекта Екатерина Андроникова поделилась впечатлениями: «Это невероятное искусство - почувствовать индивидуальность поэта, его интонацию. Когда смысл стиха, его музыкальность и ритм не противоречат друг другу. Когда тот, кто читает и кого читают, находятся как бы в диалоге. Это разговор в пространстве и во времени с поэтами, но в то же время и с теми, кто в данную минуту сидит в студии во время записи. Знать такое количество стихов наизусть - это редкое уважения к поэзии, к себе самому, и к нам, зрителям. Ощущение такое, что это не раз и навсегда заученные тексты, а стихи, которые рождаются прямо сейчас, так органично они произносятся».
Спасибо за этот день всем участникам процесса! С нетерпением ждем окончания монтажа и дату выхода проекта в эфир.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 4
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума